– Куда, куда, Вася? здесь ближе пройдем! – вскричал он, видя, что Вася норовит повернуть к Вознесенскому.
– Молчи, Аркаша, молчи…
– Право, ближе, Вася.
– Аркаша! знаешь ли что? – начал Вася таинственно, замирающим от радости голосом. – Знаешь ли что? Мне хочется принести подарочек Лизаньке…
– Что ж такое?
– Здесь, брат, на углу мадам Леру, чудесный магазин!
– А, ну!
– Чепчик, душечка, чепчик; сегодня я видел такой чепчоночек миленький; я спрашивал: фасон, говорят, Manon Lescaut называется – чудо! ленты серизовые, и если недорого… Аркаша, да хоть бы и дорого!..
– Ты, по-моему, выше всех поэтов, Вася! идем!..
Они побежали и через две минуты вошли в магазин. Их встретила черноглазая француженка в локонах, которая тотчас же, при первом взгляде на своих покупателей, сделалась так же весела и счастлива, как они сами, даже счастливее, если можно сказать. Вася готов был расцеловать мадам Леру от восторга.
– Аркаша! – сказал он вполголоса, бросив обыкновенный взгляд на все прекрасное и великое, стоявшее на деревянных столбиках на огромном столе магазина. – Чудеса! Что это такое? что это? Вот этот, например, бонбончик, видишь? – прошептал Вася, показывая один миленький крайний чепчик, но вовсе не тот, который купить хотел, потому что уже издалека нагляделся и впился глазами в другой, знаменитый, настоящий, стоявший на противоположном конце. Он так смотрел на него, что можно было подумать, будто его кто-нибудь возьмет да украдет или будто сам чепчик, именно для того, чтоб не доставаться Васе, улетит с своего места на воздух.
– Вот, – сказал Аркадий Иванович, указав на один, – вот, по-моему, лучший.
– Ну, Аркаша! это даже делает честь тебе; я тебя, право, особенно уважать начинаю за вкус, – сказал Вася, плутовски схитрив в умилении своего сердца пред Аркашей, – прелесть твой чепчик, но поди-ка сюда!
– Где же, брат, лучше?
– Смотри-ка сюда!
– Этот? – сказал Аркадий с сомнением.
Но когда Вася, не в силах более выдержать, сорвал его с деревяшки, с которой он, казалось, вдруг слетел самовольно, как будто обрадовавшись такому хорошему покупщику после долгого ожидания, когда захрустели все его ленточки, рюши и кружева, неожиданный крик восторга вырвался из мощной груди Аркадия Ивановича. Даже мадам Леру, наблюдавшая все свое несомненное достоинство и преимущество в деле вкуса во все время выбора и только молчавшая из снисхождения, наградила Васю полною улыбкою одобрения, так что все в ней, во взгляде, в жесте и в этой улыбке разом проговорило – да! вы угадали и достойны счастия, которое вас ожидает.
– Ведь кокетничал, кокетничал в уединении! – закричал Вася, перенеся всю любовь свою на миленький чепчик. – Нарочно прятался, плутишка, голубчик мой! – И он поцеловал его, то есть воздух, который его окружал, потому что боялся дотронуться до своей драгоценности.
– Так скрывает себя истинная заслуга и добродетель, – прибавил Аркадий в восторге, для юмора прибрав фразу из одной остроумной газеты, которую читал поутру. – Ну, Вася, что же?
– Виват, Аркаша! да ты и остришь сегодня, ты сделаешь фурор, как они говорят, между женщинами, предрекаю тебе. Мадам Леру, мадам Леру!
– Что прикажете?
– Голубушка, мадам Леру!
Мадам Леру взглянула на Аркадия Ивановича и снисходительно улыбнулась.
– Вы не поверите, как я вас обожаю в эту минуту… Позвольте поцеловать вас… – и Вася поцеловал магазинщицу.
Решительно нужно было призвать на минуту все достоинство, чтоб не уронить себя с подобным повесой. Но я утверждаю, что нужно иметь к тому и всю врожденную, неподдельную любезность и грацию, с которою мадам Леру приняла восторг Васи. Она извинила его, и как умно, как грациозно умела она найтись в этом случае! Неужели же можно было рассердиться на Васю?
– Мадам Леру, сколько цена?
– Это пять рублей серебром, – отвечала она, оправившись, с новой улыбкою.
– А этот, мадам Леру, – сказал Аркадий Иванович, указав на свой выбор.
– Этот восемь рублей серебром.
– Ну, позвольте! ну, позвольте! ну, согласитесь, мадам Леру, ну, который лучше, грациознее, милее, который из них более походит на вас?
– Тот богаче, но ваш выбор – c’est plus coquet.
– Ну, так его и берем!
Мадам Леру взяла лист тонкой-тонкой бумаги, зашпилила булавочкой, и, казалось, бумага с завернутым чепчиком сделалась легче, нежели прежде, без чепчика. Вася взял все это бережно, чуть дыша, раскланялся с мадам Леру, что-то еще сказал ей очень любезное и вышел из магазина.
– Я вивёр, Аркаша, я рожден быть вивёром! – кричал Вася, хохоча, заливаясь неслышным, мелким, нервическим смехом и обегая прохожих, которых всех разом подозревал в непременном покушении измять его драгоценнейший чепчик!
– Послушай, Аркадий, послушай! – начал он минуту спустя, и что-то торжественно, что-то донельзя любящее зазвенело в настрое его голоса. – Аркадий, я так счастлив, так счастлив!..
– Васенька! как я-то счастлив, голубчик мой!
– Нет, Аркаша, нет, твоя любовь ко мне беспредельна; я знаю; но ты не можешь ощущать и сотой доли того, что я чувствую в эту минуту. Мое сердце так полно, так полно! Аркаша! Я недостоин этого счастия! Я слышу, я чувствую это. За что мне, – говорил он голосом, полным заглушенных рыданий, – что я сделал такое, скажи мне! Посмотри, сколько людей, сколько слез, сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я? меня любит такая девушка, меня… но ты сам ее увидишь сейчас, сам оценишь это благородное сердце. Я родился из низкого звания, теперь чин у меня и независимый доход – жалованье. Я родился с телесным недостатком, я кривобок немного. Смотри, она меня полюбила, как я есть. Сегодня Юлиан Мастакович был такой нежный, такой внимательный, такой вежливый; он со мною редко говорит; подошел: «Ну, что, Вася (ей-богу, так-таки Васей и назвал), кутить пойдешь на праздниках, а?» (Сам смеется.)